Скачать полный текст статьи:
На просвещении лежит обязанность
снабжать человека оружием против зла
Р.У.Эмерсон
Проблема неокриминализации подростков и молодежи представляет собой действительную угрозу и вызов социальной стабильности и порядку в условиях неспособности существующих институтов и практик социализации и социального контроля эффективно противостоять этой угрозе. В статье анализируются глубинные причины процессов подростковой неокриминализации в современной России, связанные с распространением субкультуры «А.У.Е.». Рассматриваются вопросы масштабов распространенности данного явления в онлайн и офлайн пространстве, глубины вовлечения в криминальные практики адептов этой субкультуры, анализируются основные социально-экономические причины и исторические прецеденты подростковой криминализации в России. Осуществляется концептуализация проблемы подростковой неокриминализации в контексте ауе-субкультуры, описывается периодизация подростковой криминализации в советской и постсоветской России. Феномен «А.У.Е.» маркирует новую четвертую волну подростковой криминализации, происходящую, в отличие от предшествующих в отсутствие (по крайней мере явных) социальных катаклизмов. В этом, а также в опоре на интернет-коммуникации и специфические формы маркетизации заключается её принципиальная новизна, требующая внимательного изучения. В статье отмечается, что существенное влияние на глубинные предпосылки процессов подростковой неокриминализации оказывают «тонкие» социокультурные факторы, связанные с деформацией культуры детства и культуры нормативной маскулинности в современном обществе. Именно в высокой степени соответствия криминальной (бандитской) субкультуры с её культом силы, личной доблести и презрения к смерти воинским архетипам заключаются глубинные причины её притягательности для подростков и юношества. Основная проблема заключается в необходимости углубить понимание параметров и причин подростковой криминализации и по возможности представить возможные пути и технологии профилактики и коррекции этого явления.
Ключевые слова: подростковая криминализация; игровая криминализация; АУЕ субкультура; социально-экономические факторы подростковой преступности; инверсивное детство; нормативная маскулинность; деформация мужского этоса
Введение в проблему «А.У.Е»
В последние годы проявилась достаточно тревожная тенденция – наметившаяся волна неокриминализации подростков и молодежи, своеобразным «брендом» которой стала аббревиатура «А.У.Е.». Первые упоминания об этом явлении относятся к 2010 году: во время беспорядков, произошедших в Белореченской воспитательной колонии Краснодарского края, несовершеннолетние заключенные выкрикивали «Ауе!». Сюжет об этом происшествии промелькнул в новостных каналах, но широкого резонанса в журналистском и профессиональном (педагогическом и криминологическом) сообществах не вызвал. Между тем, как указывают некоторые журналисты-исследователи данного вопроса, именно с начала 2010-х наблюдается подъем популярности криминальной тематики в русскоязычном интернете: проявляются тематические группы в социальных сетях, растет число упоминаний «А.У.Е.» в видео-репортажах о разборках и избиениях сверстников, выкладываемых подростками (в том числе девушками) в «YouTube» [18]. В 2013-2015 гг. произошли несколько серьезных инцидентов с участием криминализированных подростков в Забайкалье, Бурятии, Татарстане, попавших в поле зрения правоохранительных органов и упоминаемых в СМИ в связи с темой «А.У.Е.» [15].
Серьезное же внимание СМИ к проблеме криминализации молодежи и опасном субкультурном влиянии «А.У.Е.» было привлечено в 2016 году после обращения к В.Путину члена президентского совета по правам человека (СПЧ) Я. Лантратовой по итогам работы специальной межведомственной комиссии для проверки ряда громких инцидентов в Забайкальском крае. Правозащитница указала, что воровская романтика набрала популярность и в 17 других российских регионах, среди них Бурятия, Челябинская, Ульяновская, Тверская, Московская области и Ставропольский край. При этом Лантратова связала проблему массовой криминализации подростков с проблемой национальной безопасности. Тему подхватили журналисты и в 2016-2017 гг. в ряде серьезных центральных и региональных СМИ появились достаточно качественные материалы журналистских исследований феномена «А.У.Е.» и вдохновляемой им подростковой криминализации. Помимо уже упомянутых публикаций в РИА-Новости и Новой газете стоит отметить материал корреспондента «Moscow Times» Оливера Кэррола, выполненный в жанре почти социологического кейс-стади [7] и аналитический обзор, подготовленный интернет-порталом «Meduza» [19].
Как всегда бывает в подобных случаях, интерес журналистского сообщества к проблеме носил характер всплеска. После 2017 года большинство публикаций в СМИ по теме криминализации подростков и «А.У.Е.» было связано с отдельными инцидентами и/или содержало пересказ упомянутых материалов 2016-2017 гг. Можно считать, что журналисты свою задачу выполнили – привлекли внимание общества к проблеме, представили описание её основных параметров в первом приближении. Теперь дело за учёными – социологами, психологами, криминологами, педагогами, – чья задача углубить понимание параметров и причин подростковой криминализации и по возможности представить возможные пути и технологии профилактики и коррекции этого явления.
Постнеклассическое Зазеркалье: «А.У.Е.» глазами социолога
Итак, что представляет явление подростковой криминализации в контексте феномена «А.У.Е.»? Почему в названии статьи говорится о «нео-криминализации»? Начнём с аббревиатуры.
Согласно всем источникам по данному вопросу существует два варианта расшифровки аббревиатуры «А.У.Е.»: «Арестантский уклад един» или «Арестантское уркаганское единство». Во «взрослой» криминальной субкультуре отдельных регионов России, в частности Забайкалья, этот мем встречается достаточно давно – с 1980-х гг. Однако широкое его внедрение именно в молодежную субкультуру в вербальной форме (приветствие, реплика, «кричалка») и в форме графического идентификатора (граффити, татуировки) относится, по-видимому, к концу первого – началу второго десятилетия нынешнего века, когда «А.У.Е.» стало символом криминализированной молодежи. Криминализированной, прежде всего, на уровне субкультурных практик: сленга, манеры одеваться, поведенческой экспрессии и практикуемых форм взаимоотношений, музыки, образа жизни в целом, декларируемых ценностей и идеалов и т.п. У значительной части молодежи (трудно сказать количественно какой именно), причисляющей себя к «уркаганскому единству» это сопровождается реальной криминализацией – эпизодической или достаточно регулярной вовлеченностью в совершение сознательно противоправных действий: магазинные (и не только) кражи, разбой и вымогательство, избиения и расправы над «виновными» и т.п.
«А.У.Е.»-субкультура существует в форме устойчивого набора асоциальных установок: отказ от учебы и профессии как социально-значимых видов деятельности (или формально-поверхностное отношение к ним в духе мертоновского ритуализма), ориентация на достижение быстрого материального успеха через криминальную деятельность или в результате «везения», «счастливого случая», социальный паразитизм, отсутствие социально и личностно-продуктивных увлечений (спорт, творчество и т.п.), распространённость агрессии и эксплуатирующих стратегий в межличностных отношениях, культ насилия и презрение к высокой культуре и интеллекту, регуляция поведения на основе контркультурной ценностно-нормативной матрицы («понятий»), одобрение употребления алкоголя и наркотиков, количественная и качественная примитивизация лексикона и активное использование ненормативной лексики. Распространенной в ряде регионов является практика сбора, в том числе в форме вымогательства у сверстников денег для передачи в пенитенциарные учреждения («на грев»).
Очевидно, что «А.У.Е.»-субкультура отражает очередную (далеко не первую в последние 100 лет, но отличающуюся явным своеобразием) волну (нео)криминализации российской молодежи. Относительно исторических параллелей и современной специфики будет сказано ниже. Прежде необходимо рассмотреть вопрос о масштабах распространенности данного явления.
Как исследователи, так и практики высказывают подчас противоположные точки зрения. Упомянутая выше Я. Лантратова и возглавляемая ею специальная комиссия СПЧ склонна рассматривать «А.У.Е.»-субкультуру как эпидемию подростковой криминализации, угрожающую национальной безопасности [2]. Ей оппонирует доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник института этнологии и антропологии РАН Д. Громов в интервью интернет-порталу «Медуза», указывая, что реальный масштаб проблемы подростковой криминализации значительно меньше её репрезентации в виртуальном пространстве и трактуя озабоченность темой «А.У.Е.», как «пример «моральной паники»: некто сообщает через массмедиа о незначительном явлении и через это явление получает информационную поддержку, и вот уже вместо маргинального забайкальского явления – модный всероссийский мем» [19].
Нет согласия в оценке реальной распространенности и общественной опасности нео-криминальной субкультуры и между представителями силовых структур. В июне 2017 года на заседании Госдумы попытка представителя МВД трактовать феномен «А.У.Е.» как относительно безобидную подростковую интернет-моду, не связанную с практиками реальной криминализации вызвала острую негативную реакцию представителя СК РФ: «Мы, наверное, живем с вами в параллельном мире. Я не знаю, где вы работаете, но вы абсолютно не представляете себе ситуацию, которая творится» [12].
Можно предположить, что одна из причин столь серьезного расхождения экспертных мнений связана с неготовностью экспертов различать регионально-территориальное, социально-экономическое и культурное измерения распространения «А.У.Е.»-субкультуры.
Прежде всего огромное влияние на глубину и масштабы подростковой криминализации оказывают степень «депрессивности» или – наоборот – развитости конкретной территории, а также количество и качество расположенных в регионе пенитенциарных учреждений. Первое очевидным образом связано с наличием или отсутствием возможностей для продуктивной самореализации молодежи в сфере учебы, досуга и выбора профессии. Второе — с характеристиками социокультурной среды региона: процент бывших «сидельцев» и распространенность «арестантских традиций». В депрессивных регионах с высокой концентрацией «сидевшего» населения (напр. т.н. «Пермско-уральский лагерный регион», Забайкалье и др.) масштабы реальной криминализации подростков и молодежи могут приобретать характер действительного социального бедствия. Тогда как для благополучных регионов (напр. Москва, С.-Петербург, Краснодарский край) это может носить в большей степени «игровой» (С.А. Кравченко) характер. Фактически в каждом российском регионе присутствуют и реальная и «игровая» криминализация, различаются лишь их масштабы и пропорции.
Не менее важный фактор – социально-экономическая дифференциация внутри региона/территории. Внутри каждого российского региона можно выделить «прогрессивные» и депрессивные территории (как правило, региональный центр и глубинка), различающиеся по уровню криминализации. «А.У.Е», как образ жизни – это субкультура, главным образом, социальных низов, хотя привлекающая часть подростков из среднего класса и «золотой молодежи».
Одна из характерных черт современной российской действительности, типичная для капиталистического общества, – это «разорванность» социальной среды: представители разных страт живут фактически в разных реальностях, параллельных, почти не пересекающихся (за пределами Интернета) вселенных. Интернет при этом часто камуфлирует реальные масштабы социальной пропасти, разделяющих привилегированные и непривилегированные классы. Тот факт, что их представители могут быть подписаны на одни и те же группы в социальных сетях и слушать одних и тех же исполнителей не отменяет разницы. Дети богатых родителей чаще всего играют в криминальные ценности от скуки – нередкого спутника комфортабельных коттеджей, престижных районов и привилегированных школ. Их сверстники из дворовых компаний, «обычных» школ (по сути, всё больше превращающихся в социальные отстойники) и профессиональных лицеев вживаются в криминальную среду, как естественный и нормальный модус их повседневности.
С социальным тесно связан культурный аспект: хипстеры и «гопники» обитают в разных культурных нишах. Обитатели одной посещают фитнес-центры, учатся в университетах, читают стихи В. Полозковой, слушают М. Олфилда, обсуждают творчество Ч. Буковски на английском, и планируют старт-ап собственного бизнеса. Вторые регулярно пьют и курят с 10-12 лет, не знают куда пойти после 9-го класса, ничего не читают, кроме постов в социальных сетях, слушают Gufа и Гнойного, общаются на смеси мата и «фени», смутно мечтают «поднять бабла» (плохо понимая как), чтобы «жить в кайф», «тусуются на районе», вымогая деньги у сверстников и строя отношения друг с другом по мотивам тюремных «понятий». Это одно из проявлений новой (для постсоветской России) формы культурно-экономического неравенства, затрагивающего проблему «включенности/исключённости»: интеллект и возможность приобщения к высокой культуре коррелируют с социальным благополучием, а культурный примитивизм – с бедностью и аутсайдерством. Разумеется, между указанными полюсами существует некий культурный континуум, включающий и промежуточные формы. Эта культурная середина достаточно обширна, а её содержание в значительной степени обусловлено трендом интеллектуальной и духовной примитивизации. Гедонизм и скука общества потребления на фоне «текучести» (по З.Бауману) нормативных структур создают здесь условия для существования «игровой»/«лайт»-версии криминальной молодежной субкультуры.
Сложность реальной картины осложняется тем, что территориальные, социально-экономические и культурные измерения подростковой криминализации сопрягаются нелинейным образом, иногда дополняя друг друга, иногда диссонируя между собой.
При этом если относительно масштабов реальной криминализации можно спорить, то масштабы виртуальной оценить проще, и они внушают тревогу. На рисунках 1 и 2 приведены скриншоты страниц из социальных сетей «ВКонтакте» и «Одноклассники», отражающие результаты поиска по запросу «А.У.Е.» . Можно видеть, что наиболее популярные сообщества насчитывают свыше 200 тысяч членов. При этом количество пользователей, интересующихся данной темой, но не являющихся зарегистрированными подписчиками, несомненно больше. Основное содержание этих ресурсов представляет собой цитаты «пацанской мудрости», тематические фото и видео, а также комментарии и диалоги подписчиков, излагаемые на чудовищной смеси фени, мата и интернет-слэнга. Среди посетителей много несовершеннолетних, в том числе девушек. Многие из ресурсов переполнены рекламой продукции с символикой «А.У.Е.»: музыки, одежды, аксессуаров.
Рис. 1. Группы с символикой «А.У.Е.» в социальной сети «ВКонтакте»
Рис. 2. Группы с символикой «А.У.Е.» в социальной сети «Одноклассники»
Именно обилие рекламы позволяет рассматривать виртуальную «А.У.Е.»-субкультуру как типичный постмодернистский симулякр, опирающийся на специфические формы медиа-поддержки и связанную с ними коммерциализацию. В основе тиражируемой таким образом поведенческой матрицы лежат простые аффекты и примитивные инстинкты, что позволяет создателям контента выходить за рамки собственно криминальной тематики на широкую аудиторию, «ауезируя» её (достаточно посмотреть, например, интернет-рекламу «Казино 777»).
В социальной сети «ВКонтакте» существует интересная группа «Анти-АУЕ», посвященная, как следует из названия, критике неокриминальной субкультуры. Её посещение вызывает двойственные эмоции. С одной стороны, публичное осуждение криминальных ценностей и образа жизни, ориентированное на подростков в привычной им информационной среде и на понятном им языке, не может не вызывать одобрения. С другой – культурный уровень части посетителей и авторов и используемый ими язык показывает, что сами они недалеко ушли от тех, кого критикуют. Как бы то ни было среди размещаемых на ресурсе сообщений встречаются весьма любопытные с социологической точки зрения. Так интересный вариант типологии участников «А.У.Е.»-движения предложила одна из посетительниц данного ресурса. Помимо метких наблюдений и внимания к деталям, её пост сам по себе является «живым» социологическим документом, отражающим некоторые аспекты подростково-молодежной повседневности. Привожу этот текст с небольшими сокращениями, сохраняя оригинальную стилистику и орфографию:
«Недавно я размышляла над темой ауе и сделала такой анализ — что ауешники делятся на несколько видов и каждый из них назван по разному (названия придумала сама)
вид номер 1: гоп-стоп быдло [более благозвучно – «дети городских окраин», более научно «адепты первичной криминализации» – здесь и далее комментарии и пояснения мои – Т.Х.]
Чаще всего данное одноклеточное можно встретить возле твоего подъезда со своими корешами сидящих на кортах [на корточках]. Из атрибутов у них обычно присутствует сижка [сигарета] в зубах, бутылка пивка, паленый [поддельный] адидас, и конечно головной убор который еще был популярен в лихих 90-х у «местной элиты». Чаще всего этот вид зависает на улицах, в падиках [подъездах] и еще во многих быдланских местах. Их девушками чаще всего становятся шлюхи с третьего подъезда или с соседнего селянства. из музыки этот вид предпочитает русский рэп и прочий «блотняк» [имеется в виду «блатняк» — шансон]. На случай ВП [«выйти поговорить» — конфликтной ситуации] этот вид имеет пару корешей с которыми будет ждать тебя у подъезда.
Вид номер 2: мамин бродяга [«адепты игровой криминализации»].
Чаще всего этот вид рожден в богатых семьях (не суть). В соц-сетях любит постить цитаты из пацанских пабликов про то, как же он любит свою маму, уважает папу, а за брата вообще голову оторвёт, (так же любит постить фотки приор и геликов [имеются в виду машины «Лада Приора» и «Мерседес Гелендваген»]). но о родителях вспоминает только тогда, когда нужны деньги на новые шмотки, или на новую машину. Из атрибутов имеют тот же адик [спортивный костям «Адидас»], непонятный мешок на голове и конечно же золотые цепи чтобы показать какой он богатый. Из музыки предпочитают тимати, мияги и эндшпиль. <…> На случай ВП этот вид забивает стрелу [назначает встречу] и приезжает на неё с братанами, дабы не отпи..дили.
Вид номер 3: тру-тюремщик [«адепты устойчивой (вторичной) криминализации»]. Этот вид уже успел за свою жизнь отсидеть 2 срока в колонии строгого режима. Внешность простая: татухи [татуировки] на руках и дешевые шмотки с рынка. На случай ВП имеет большой запас тюремного жаргона. Из музыки предпочитает шансон. Хочу подметить что именно этот вид дал начало этой «субкультуры» ауе. И с этим надо бороться, чтобы дети и подростки не подражали всякому тюремному быдлу» [11].
Данную типологию, включающую в себя три формы (первичной, игровой, вторичной устойчивой) криминализации вполне можно принять в качестве предварительной рабочей, позволяющей эмпирически классифицировать адептов криминальной субкультуры.
К истории подростковой криминализации в советской и постсоветской России
В новейшей российской истории «А.У.Е.» маркирует четвертую, в отличие от предыдущих не связанную с явными социально-политическими потрясениями, постнеклассическую волну подростковой криминализации. Классическими можно назвать первые две таких волны: постреволюционную, приходящуюся на 1920-е гг., и послевоенную – в конце 40-х – начале 50-х гг. ХХ века.
Первая (собственно классическая) была порождена кризисом двух революций и гражданской войны, что помимо глубочайшей (буквально по Дюркгейму) аномизации социума, вытолкнуло на улицы армию подростков, потерявших родителей, получивших опыт бродяжничества и совершения преступлений. С детьми этой волны работали педагоги «Республики Ш.К.И.Д.» и сотрудники А.С.Макаренко, сумевшие совершить почти невозможное – ресоциализировать огромное количество беспризорников и «жиганов».
Вторая – послевоенная («романтическая») – волна подростковой криминализации была обусловлена не столько социокультурными, столько собственно социальными последствиями войны. Огромное количество матерей-одиночек, занятость родителей с утра до вечера на работе – всё это делало естественной воспитательной средой для детей и подростков двор и улицу. После бериевской амнистии на свободу вышло значительное число уголовников, наполнивших улицы и подворотни. Подростки оказывались под влиянием двух культурно-идеологических матриц – официальной коммунистической (тогда ещё вполне живой и сильной), олицетворяемой прежде всего школой, и уличной, в заметной степени находящейся под влиянием «шпаны». Дворовая культура послевоенных лет была их своеобразным «миксом», в котором военная романтика достаточно органично сочеталась с криминальной. Об этом очень социологично пел В.Высоцкий в «Балладе о детстве»:
Все — от нас до почти годовалых
Толковищу вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В ремеслухе живи не тужи.
Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули –
Из напильников сделать ножи.
Они воткнутся в легкие
От никотина черные,
По рукоятки легкие трехцветные наборные.
Вели дела отменные сопливые острожники.
На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.
Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами,
И вот ушли романтики из подворотен ворами (курсив мой – Т.Х.).
В.Высоцкий «Баллада о детстве»
С этой волной советская воспитательная система в конце концов тоже достаточно успешно справилась. Большинство «дворовых романтиков», окончив школы и отслужив в армии остепенились, стали нормальными гражданами, лишь иногда ностальгически слушавшими блатные песни в исполнении В.Высоцкого, А.Розенбаума, А.Новикова и В.Токарева. Популярность блатной песни в позднем СССР во многом также объясняется «романтическими» причинами – стремлением части общества выйти за рамки официальной идеологии, своеобразной «борьбой с системой».
В конце 80-х – 90-е гг. проявила себя третья – неклассическая – волна подростковой криминализации. Перестройка и порожденный ею глубочайший кризис «лихих 90-х» обусловили не просто аномизацию общества, но в ряде случаев нечто гораздо худшее – нормативную инверсию: замену разделяемых обществом представлений о должном и недолжном на свои противоположности. В результате явления культуры ранее находившиеся в подполье или полу-подполье (например, криминальный фольклор, жаргон, манеры поведения, ценности) заняли место в культурном майнстриме. И наоборот – явления высокой культуры (например, классическая музыка) подверглись нишеванию, распределившись между нишами элитарной и маргинально-интеллигентской культуры. Произошла невиданная ранее криминализации доминирующей культуры начавшаяся с массового вторжения криминального слэнга (арго, феня) в язык повседневного общения обычных граждан. На фене заговорили вдруг все – студенты и преподаватели, киногерои и ведущие телепрограмм, политики и философы. Слова «кинуть», «замочить», «забить стрелку», «беспредел», «лох» и т.д. и т.п. стали общеупотребимыми. Параллельно с языком шло проникновение в массовое сознание элементов криминальной психологии и идеологии – «понятий». Суть этой идеологии часто «замыливается» в сознании обывателя слезливо-мелодраматичным криминальным фольклором (из серии «голуби летят над нашей зоной»). В реальности же это идеология социальных хищников, безжалостных к слабым, превосходства «право имеющих» над «тварями дрожащими» (в криминальном варианте – «лохами»). Идеология эта проникла повсеместно: и в нормы ведения бизнеса, и в отношения с коллегами по работе, и подростковые компании, и даже – в отношения мужчин и женщин. «Развести» и «кинуть» — стали не просто экзотическими словами, а вполне реальными аспектами повседневных взаимоотношений соседей, коллег и однокурсников.
Параллельно с распространением «фени» происходило интенсивное растабуирование ненормативной лексики (прежде всего, в молодежной среде), вдруг ставшей языком не только алкоголиков и бомжей, но и вполне приличных парней-студентов и миловидных девушек-школьниц.
Возникла мода на криминальную романтику, в значительной мере институализированная кинематографом и другими масс-медиа. Исполнители блатных песен стали заслуженными артистами, радио «Шансон» — самой популярной радиостанцией, бандиты – уважаемой профессиональной прослойкой, рэкет и «крышевание» неотъемлемой частью бизнес-культуры. По меткому наблюдению исследователя феномена силового предпринимательства В. В. Волкова: «На некоторое время влияние этой группы [бандитов] стало преобладающим в экономике, политике и повседневной жизни. Бандитская субкультура «обогатила» российскую массовую культуру романами, кинофильмами и песнями соответствующего стиля и содержания, которые, в свою очередь, сделали слова, жесты и нормы новой социальной группы еще более популярными в потерявшем ценностные ориентиры обществе» [1].
Фильмы про бандитов (хрестоматийная «Бригада», прежде всего) стали жизненным и профессиональным ориентиром для сотен тысяч подростков постсоветской России. Они копировали внешнюю атрибутику «братвы»: её манеру вести себя, одеваться, язык и мечтали о карьере «бригадира».
Официальная культура, в том числе институты и механизмы социализации и социального контроля на долгое время оказалась неспособны адекватно выполнять нормальные и социализирующие функции. Ситуация начала меняться в лучшую сторону с началом «нулевых» на фоне укрепления государственных институтов и корректировки молодежной и культурной политики. Какое-то время казалось, что «лихие 90-е» навсегда остались в прошлом, а определенная респектабельность социальной жизни для большинства населения окончательно утвердилась в качестве доминирующего тренда.
Феномен «А.У.Е.», как уже отмечалось, маркирует новую четвертую волну подростковой криминализации, происходящую, в отличие от предшествующих в отсутствие (по крайней мере явных) социальных катаклизмов. В этом, а также в опоре на интернет-коммуникации и специфические формы маркетизации заключается её принципиальная новизна, требующая внимательного изучения. То, что на сегодня известно об этой субкультуре вызывает множество вопросов эмпирического и методологического характера Среди них важно место занимает вопрос о соотношении «грубых» (социально-экономических) и «тонких» (культурных и психологических) факторов криминализации.
Инверсивное детство и дефицит нормальной маскулинности как глубинные предпосылки подростковой неокриминализации
Традиционно причины подростковой криминализации объясняют через категории социальной исключённости, жизненных шансов, криминальной социализации и т.п. Это то, что можно назвать явными или «грубыми» факторами криминализации, обладающими, без сомнения, мощным влиянием. В отношении «детей с городских окраин» – обитателей социально-экономического «придонья» – эти объяснения вполне «работают», по крайней мере, до определенного предела. Когда же речь заходит о причинах «игровой» или реальной криминализации детей из семей более или менее благополучных, социально-экономических объяснений оказывается явно недостаточно.
Моё предположение заключается в том, что глубинные (или «тонкие») причины подростковой криминализации связаны с процессами, происходящими в социокультурной реальности детства и сфере гендерных отношений. Коротко рассмотрим эти процессы.
Инверсивное детство, как психологическая база подростковой криминализации
Тезис о том, что корни взрослых проблем следует искать в детском возрасте давно стал трюизмом в молодёжной девиантологии. Темы нормального и девиантного детства мы неоднократно касались в ряде публикаций прошлых лет [17,20, 21], и некоторые из идей изложенных в них могут пригодиться при обсуждении вопроса о глубинных причинах подростковой криминализации.
Главная мысль этих публикаций заключалась в том, что детство – это не просто возраст или период жизни человека, но еще и социокультурное явление. Существует очень тонкая и специфичная культура детства, особым образом вписанная в культуру того или иного общества. Её основу составляют пять ключевых элементов, пять базовых принципов: отношения с родителями, детское целомудрие и чистота, детские сказки и повести, игры и игрушки. Дабы не повторять дословно всё написанное на этот счет ранее, скажем лишь, что главная задача детства – научить ребёнка различать Добро и Зло и дать ему опыт взаимодействия с миром на основе Любви. Подчеркну – речь не идет об отвлеченном прекраснодушном морализаторстве, наподобие умильных сюжетов из «Сторожевой башни». Речь идёт о вещах вполне эмпирических и очень важных. Маленький ребенок очень физиологичное существо. Познание добра для него начинается с телесного и эмоционального контакта с матерью, ощущения материнского тепла. Мне кажется, не вполне правильным сводить это исключительно к удовольствию, как любят делать вульгарные фрейдисты. Здесь нечто большее, то, что может быть выражено именно понятиями «добро» и «любовь», их ощущением. Если материнская любовь для ребенка – это опыт познания добра, то познание зла начинается с ощущения различных видов дискомфорта, опыта страдания. Со временем, разумеется, если взросление протекает нормально, ребенок учится различать «полезный дискомфорт» (например, усилия на тренировке) и настоящие страдания. Очень рано (опять-таки, если всё идет нормально) познание мира (и Добра и Зла существующих в нём) переводится на уровень второй сигнальной системы – слова. Через песенки, стишки и (особенно!) сказки происходит переход от ощущений к смыслообразам и понятиям. Они, в свою очередь, начинают соотносится с опытом предметного освоения мира через игрушки и игры. При этом и предметное и вербальное освоение мира происходит под опекой и при поддержке любящего взрослого, помогающего ребенку, ведущего его за собой.
У определённой части читателей упоминание категорий «Добро» и «Зло» в научном тексте вызовет неприятие и повлечет обвинения в «ненаучности». Однако, знакомство с девиантологической литературой убеждает нас, что эти понятия отнюдь не так маргинальны в современной науке, как это представляется с неопозитивисткой или постмодернисткой точек зрения. Достаточно вспомнить высказывание одного из величайших социальных психологов современности, автора фундаментальных девиантологических экспериментов Ф. Зимбардо: «Значительную часть своей профессиональной карьеры я посвятил психологии зла (курсив мой – Т.Х.) – я изучал насилие, анонимность, агрессию, вандализм, пытки и терроризм» [4]. Еще более определенно высказывается на этот счет норвежский философ Л. Свендсен: «Несмотря на то, что понятие «зло» кажется устаревшим, пережитком далекого от современности прошлого <…>, зло тем не менее является для нас реальностью. Мы видим зло, творим зло и подвергаемся злу» [14]. Свендсена, как и Зимбардо трудно упрекнуть в «ненаучности», они говорят о вещах вполне эмпирических и очень важных.
Итак, главный опыт, который ребенок должен получить – это опыт различения Добра и Зла и взаимодействия с миром на основе Любви. Наличие в жизни ребенка любимых людей, любимых игрушек, любимых игр, любимых книжек и героев сказок создаёт духовную, эмоциональную и интеллектуальную базу формирования исключительно важных для полноценной социализации [13] качеств, таких как человеколюбие и эмпатия, трудолюбие, любознательность [10]. Формируется то, что условно можно назвать «экзистенциальной компетентностью». Это то, что позволит ему в будущем строить гармоничные отношения миром, то, что превращает половых партнеров и потомство от них в Семью, профессию – в Призвание, территорию проживания – в Родину. Наконец, способность к различению Добра и Зла создает необходимые предпосылки для формирования важнейшего качества нормального взрослого человека – субъектности, т.е. способности к самостоятельному мироориентированию и целеполаганию. Вне этой способности целеполагание будет носить либо реактивный (опирающийся на систему желаний и низших потребностей), либо манипулятивный (заданный из вне) характер.
Можно предположить, что процессы, которые протекают сегодня в пространстве детской культуры и которые в наших прошлых публикациях (см. выше) получили образное название «войны с детством», приводят к появлению новой социокультурной реальности – инверсивного детства, в котором практически все структурные элементы нормального детства наполняются противоположным содержанием – выворачиваются наизнанку. Подробное обсуждение вопросов о структуре и содержании инверсивного детства требует отдельного разговора. Сейчас скажем лишь, что главными результатами инверсии детства становится утрата Любви и Смысла. Это, опять-таки не прекраснодушная лирика. Вместо нормального опыта любви (требующей достаточно длительных совместных, со-бытийных переживаний ребёнка и взрослого) ребенок получает либо её суррогаты (в форме удовольствий, излишней свободы, избалованности и т.п.), либо, не получает совсем. Отсутствие любви приводит к экзистенциально-эмоциональной депривации, которая имеет два типа последствий, влияющих на процессы подростковой криминализации.
Первое – это стремление к замещающей компенсации, когда недополученную любовь ребенок пытается получить в группе сверстников, через их признание и одобрение. Отсюда особая ценность подросткового «мужского братства» в криминальной субкультуре. Это нашло своё отражение и в классических «воровских понятиях», согласно которым криминальная общность является «семьей». В силу действия естественных социально-психологических механизмов реализации потребности в социальных связях первичного типа, дети, выросшие в условиях эмоционально-экзистенциальной депривации, пытаются выстроить компенсирующие связи в группе. Причем глубина, а значит и эмоциональная ценность этих связей будет выше в группах, сплоченных совместным выживанием, преодолением опасности. Эталонными типами таких групп с древнейших времен являются воинские коллективы и криминальные сообщества. При всех различиях, в характере внутренних связей и нормах внутригруппового взаимодействия в этих группах наблюдается много общих черт. Стихийные подростковые коллективы (дворовые компании) зачастую пытаются не(или, полу-)осознанно приобрести опыт совместных экстремальных переживаний (в том числе в процессе совершения или имитации криминальных деяний) с неявной целью (помимо мотивации гедонистического риска) именно обрести связи первичного типа, обеспечить участникам интенсивные эмоции доверия, помощи и т.п.
Второе следствие инверсивного детства – это стремление к патологической (перверсивной) компенсации экзистенциально-эмоционального вакуума. Одним из следствий недостатка любви (как при наличии травматического опыта – различных видов насилия, так и в результате избалованности) является снижение способности к эмпатии, сопереживанию страданиям других. В этом случае вероятным становится формирование садистского типа характера (по Э.Фромму) [16], стремящегося компенсировать собственную внутреннюю пустоту и неполноценность насилием и жестокостью по отношению к более слабым. Именно в этом патологическом типе компенсации следует на наш взгляд искать причины внезапных и шокирующих вспышек жестокости в подростковой среде, периодически мелькающих в СМИ:
«Как сообщало ИА Красная Весна, преступление в Березовском произошло 9 августа 2018 года. В тот вечер компания из четырех подростков от 14 до 16 лет и 13-летней девушки распивала спиртное. Рядом проходил 20-летний местный житель — инвалид детства. Подростки пригласили парня выпить пива, но, заманив его таким образом в гаражный массив, стали избивать. При этом, когда 20-летний березовчанин упал на землю, подростки стали бить его ногами по голове, а 13-летняя девушка снимала процесс на видео, выложив затем запись в интернет.
От полученной черепно-мозговой травмы молодой человек скончался. Его тело было найдено 10 августа, а 11 августа возбуждено уголовное дело. По горячим следам сотрудники полиции задержали всех подозреваемых. Один из них, ранее судимый 16-летний юноша, был сразу отправлен под арест. Остальных отпустили под подписку о невыезде» [8].
Подобные случаи проявления немотивированной жестокости находят своё оправдание в системе «понятий» ауе-субкультуры. При этом активно используются ресурсы вербального социального конструирования. Жертва дегуманизируется: на неё наклеивается ярлык «лоха», используются конструкты типа «лох – это судьба». В результате, вызывающее естественное отторжение деяние – обмануть и/или избить (ограбить и т.п.) доверчивого и беззащитного человека, меняется на вполне приемлемую практику «развести лоха». Этим уже можно бравировать, подчеркивая свою «крутость» и превосходство над жертвой. Вновь напомним – в основании криминальных понятий лежит мораль пожирания слабого («твари дрожащей») сильным («право имеющим») по принципу «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» (насиловать, наслаждаться твоими страданиями). С учетом опасности такой морали для самих её носителей и их возможности создавать устойчивые социальные структуры, необходимости как-то уживаться с большим социумом и т.п. причинами в классической «взрослой» криминальной субкультуре практики насилия жестко регламентированы, за «беспредел» следует жесткое наказание. В подростковой же ауе-субкультуре в силу целого комплекса причин эти механизмы социального контроля работают гораздо хуже, что открывает широкие возможности патологической компенсации последствий инверсивного детства для её адептов.
Дефицит нормальной маскулинности
Одним из трендов современной жизни, который всё труднее становится игнорировать исследователям социальной реальности является процесс нарастающего социального аутсайдерства мужчин на фоне растущего социального превосходства женщин. В своей последней крупной работе, посвященной этой проблеме, Ф. Зимбардо говорит о таких признаках этого процесса, как доминирование и большая социальная успешность женщин в сфере учебы в школах и колледжах и последующей успешной карьеры (за исключением области инженерных и естественно-научных и математических знаний), общей продуктивности и успешности личных жизненных сценариев [5].
Эти процессы отчетливо проявляют себя во всем мире, заметны они и в России: женщины всё более успешно осваивают социокультурные ниши, традиционно принадлежавшие мужчинам, проявляя при этом большую по сравнению с мужчинами успешность и мотивацию. Мы наблюдаем это в образовании, бизнесе, спорте (например, в считавшихся до недавнего времени исключительно мужскими контактных единоборствах и бодибилдинге). Думаю, есть все основания говорить о процессах гендерной инверсии, в результате которой женщины становятся носителями традиционно мужских черт характера и поведения: склонности к риску, стремления к преодолеванию препятствий и конкурентной борьбе, стремления брать на себя ответственность и принимать решение. В житейских и профессиональных ситуациях они всё более естественно демонстрируют волю, энергию, настойчивость, аскетизм и т.п. «мужские» качества. Мужчины же при этом все чаще выказывают признаки социальной депрессивности, пассивность, инфантилизм, выбирают стратегии отступающего или ритуалистического (по Мертону) поведения. Эти процессы находят своё отражение в том числе в индустрии актуальной социальной миологии ¬– кино, литературе и других жанрах искусства.
Всё это можно резюмировать следующим образом: в современном мире наблюдается острый дефицит нормальной маскулинности, патологические попытки компенсации которого мы наблюдаем в подростковой криминальной субкультуре.
Существуют два основных, изначальных мужских архетипа: Воина и Мудреца. Существует ещё архетип Отца (Правителя), который по сути построен на совмещении этих двух изначальных архетипов. Или, согласно иной возможной трактовке, эти архетипы выделяются в результате разложения изначального архетипа Отца на элементарные составляющие. Сути это не меняет – Воин и Мудрец суть базовые мужские архетипы, причем они имеют выраженную темпоральную специфику: образ Воина естественным образом ассоциируется с молодым возрастом, также как образ Мудреца – со зрелостью и старшим возрастом. В формировании и самом социальном бытии мужчины реализация воинского архетипа имеет исключительно важное значение. Есть все основания полагать, что без опоры на него формирование нормальной маскулинности (мужественности) попросту невозможно. Сила, смелость, умение рисковать, готовность к борьбе, преодолению внешних трудностей и внутренних слабостей, нормальная (социально предписанная и морально оправданная агрессивность), готовность и умение действовать в экстремальной ситуации и т.п. элементы архетипа Воина – всё это необходимые слагаемые нормального образа мужчины, мужского этоса. Обладание этими качествами является необходимым (что не означает достаточным) условием, позволяющим мужчине выполнять базовые социальные роли защитника и кормильца, полноценно реализовываться в профессиональном плане. Эти качества критически важны в макросоциальном масштабе, как необходимые атрибуты субъектов социального действия. Благодаря им осуществлялись Великие географические открытия, одерживались победы в войнах, совершались научные революции, созидались империи. Не менее важны они на микросоциальном уровне межличностных и внутригрупповых отношений, на социально-психологическом уровне мужского психологического здоровья, механизмов самоидентификации и самооценки.
Выполняя свою роль лаборатории жизни, важность эту давно уловило искусство. Огромное количество произведений искусства, прежде всего литературы – от «Илиады» и «Одиссеи» до «Повести о настоящем человеке», посвящено описанным выше чертам мужского этоса. В ХХ веке признанными певцами мужественности и мужского характера стали Дж. Лондон и Э. Хэмингуэй. Хрестоматийными примерами литературного исследования процесса превращения через испытания и трудности изнеженной особи мужского пола в Мужчину стали «Смок Белью» и «Недолгое счастье мистера Маккомбера». Вообще, произведения героического жанра (фильмы, книги, песни, легенды) являются с древнейших времен важнейшими агентами полноценной мужской социализации.
Добавим, что социальную адекватность архетип Воина обретает благодаря включению в него, наряду с физическим (сила), психологическим (смелость) и волевым (упорство) компонентами моральной составляющей. Готовность защищать слабых и обиженных, вступать в борьбу со Злом, жертвовать собой в этой борьбе –это то, что отличает Воина от Разбойника и превращает его в Героя [6].
Для полноценного воспитания мужчины в социуме необходим полноценный дискурс нормальной маскулинности и работающие механизмы трансляции его содержания на детей, подростков и молодежь. Другими словами, детям нужно рассказать о том, что значит быть мужчиной и ещё важнее – показать это на конкретных примерах, в том числе через практику личного общения. Это означает нужны книги, фильмы, музыка героического содержания, нужны механизмы их «продвижения» к аудитории, нужна включенность отцов и вообще мужчин в процессы воспитания и образования.
Со всем перечисленным в современном обществе дела обстоят крайне неблагополучно. Основные симптомы этого неблагополучия проявляют себя: а) в массовом «выключении» отцов из процесса воспитания; б) тотальном доминировании женщин в системе образования (прежде всего, на уровне школы); в) неспособности массового искусства предложить понятные, убедительные и, что немаловажно, современные образы нормальной (!) мужественности; г) фактическое изъятие из транслируемого СМИ дискурса маскулинности морального компонента и трактовка маскулинности в духе ницшеанской «воли к власти»; д) прямая деформация мужского этоса настойчиво пропагандируемым ЛГБТ-дискурсом. К отмеченным симптомам нужно добавить социально-экономические процессы, в том числе «офисную революцию», открывшую огромные возможности эксплуатации ресурсов гендерной конкуренции на рынке труда. Последняя, помимо всего прочего, создает ощутимые трудности для экономической состоятельности мужчин, их способности выполнять роль кормильца и добытчика в семье.
Этот (неполный) перечень тенденций в сфере гендерных отношений и составляет в общих чертах содержание термина «дефицит нормальной маскулинности». О проявлениях этого дефицита в реальной жизни пишет Ф.Зимбардо (см. выше), проявляет он себя и в пространстве актуальной социальной мифологии. Подросткам, как уже говорилось, нужны понятные, убедительные и современные героические образы. В пространстве современного массового искусства это осложняется тенденциями:
– архаизации маскулинности в исторических произведениях (опора исключительно на образы прошлого, отсутствие примеров из современной жизни, облегчающих идентификацию), в том числе это касается популярной «военной тематики» в отечественном кино, которая многими рассматривается как панацея гражданского и патриотического воспитания;
– мифологизации маскулинности в жанре фэнтэзи, означающей, что носителями нормальной маскулинности становятся нереальные, выдуманные персонажи, обладающие часто сверхчеловеческими способностями;
– играизации маскулинности (например, в практиках «ролевиков» и исторических реконструкторов);
– виртуализация маскулинности в жанре трюкового кино (фильмы про единоборства, с бедной сюжетно-драматической линией, где в центре внимания находятся изощренная техника единоборств, фактически недоступная для повторения обывателем).
– наконец, в сфере массового искусства всё более проявляет себя тенденция дегуманизации маскулинности; её классический пример – инверсия героя, когда вместе традиционного «хорошего парня», воющего с «плохими парнями» за справедливость (это, по сути, главная сюжетная линия героического нарратива) героем становится симпатичный негодяй, социопат воющий с другими негодяями ради личных амбиций.
Общий вывод из сказанного прост: принятие норм криминальной субкультуры не в последнюю очередь связано со стремлением подростков компенсировать дефицит нормальной маскулинности. В условиях острого недостатка её образцов в жизни и в виртуальном пространстве на фоне перечисленных выше тенденций, представители криминального мира становятся фактически единственной для подростков эталонной группой-носителем мужского этоса.
Схожие процессы наблюдались уже в «лихие 90-е», сделавших для многих подростков примером для подражания субкультуру вновь появившегося класса силовых предпринимателей (бандитов). На специфические черты этой субкультуры указывает известный исследователь феномена силового предпринимательства В.Волков:
«Воровская этика представляет собой проекцию ценностей и правил тюремной жизни в нормальную жизнь. Сроки, проведенные в тюрьмах и колониях, служат источником воровского авторитета. Бандитские понятия сформировались на воле, поэтому они гораздо практичнее и рациональнее, без многочисленных запретов. Бандитский авторитет формируется не столько в тюрьме, сколько через решительные силовые действия, умение применять силу в сочетании с организаторскими способностями. Многие бандитские группировки культивировали здоровый образ жизни, запрещая, в отличие от воров, алкоголь и наркотики и поддерживая физическую форму в спортивных залах» [1].
Сказанное подтверждает, что причины популярности бандитских образов у подростков нужно искать не только в «аморальность» и «потерянности» подрастающего поколения. Ставший популярным в 90-е термин «крутость», как ключевой атрибут бандитского этоса соединял в себе силу, агрессивность, успешность – всё то, что составляет существенную часть маскулинности как таковой. Напомню, что основной костяк бандитских группировок составляли спортсмены, как правило, представители силовых единоборств (бокс, борьба, каратэ) и тяжелой атлетики. Авторитетами становились, как правило, люди, обладающие, наряду с физическими и волевыми качествами, организаторскими способностями. Причины их популярности у подростков заключаются не только в силе, физическом превосходстве. Нормативные аспекты поведения бандитов 90-х носили вполне архетипический характер и демонстрировали прямые параллели с воинским этосом прошлых времен. Важнейшие черты этого этоса – агрессивность, силовое мастерство и презрение к смерти.
В своей книге, посвященной исследованию статуса воинов в гомеровскую эпоху голландский исследователь Ханс Ван Вис пишет: «Агрессивное поведение и готовность к насилию являлись не просто нормой античного мира, в котором жил Гомер: эти черты были идеалом этого мира. Соответственно, навыки применения силы и высокий уровень агрессивности в сочетании с готовностью к смерти являлись наиболее высоко ценимыми и прославляемыми качествами» [22].
Сходным образом интерпретирует внутренние нормы воинских сообществ Э. Дюркгейм, трактуя характерную для них низкую ценность жизни в контексте концепта «альтруистического самоубийства» [3]. Ему вторит польский социолог М. Оссовская, которая, подчеркивая высокую степень сходства морали класса воинов-аристократов в различных историко-культурных контекстах, отмечает свойственное этой морали сочетание высокой ценности физической силы и презрения к смерти [9].
Всё это почти дословно соответствует ценностям силовых предпринимателей в исследовании В. Волкова:
Источником претензий на господство и статус в бандитской среде являлась не столько физическая сила, сколько способность рисковать жизнью при решении споров или в каких-либо экстремальных ситуациях. Роман, бывший боксер и ветеран нескольких локальный войн, включая Афганистан и Боснию, сделал быструю карьеру силового предпринимателя, поднялся до уровня бригадира и стремится попасть в авторитеты. В интервью он многократно употребляет слово «честь» и постоянно говорит о важности преодоления страха смерти: «Я искренне считаю, что в нашей стране экономика делается людьми, доказавшими всем свое презрение к смерти. <…> Реальных людей на самом деле очень мало. Реальных людей — которые реально могут решать проблемы, одновременно и стреляя, и разговаривая, — в городе настолько дефицит <…> что любой человек может, в принципе, сейчас еще подняться. Любой человек, который готов погибнуть в любой момент» [1].
Как указывает Волков, постоянное употребление респондентом прилагательного «реальный» не случайно: «Это распространенное слово в среде силовых предпринимателей, характеристика, имеющая положительную коннотацию, часто применяющаяся к тому, кто воплощает в себе ценности данной среды и являет собой образец следования ее нормам. В данном контексте «реальный» понимается как «настоящий», но также и как «сильный». Некто «реальный» («реальный бандит», «реальный пацан») – это совокупность некоторых черт, составляющих нормативного бандита или идеально-типическую его характеристику» [1].
Таким образом, именно в высокой степени соответствия криминальной (бандитской) субкультуры с её культом силы, личной доблести и презрения к смерти воинским архетипам заключаются глубинные причины её притягательности для подростков и юношества. Притягательности – повторим – в существенной степени обусловленной дефицитом иных убедительных примеров. При этом, в повседневных практиках ауе-субкультуры мы наблюдаем суррогаты (иногда принимающие откровенно гротескные формы) не только воинских идеалов, но и норм поведения «классической» бандитской субкультуры 90-х.
Резюмируя всё сказанное, можно заключить: 1) проблема (нео)криминализации подростков и молодежи представляет собой действительную угрозу и вызов социальной стабильности и порядку; 2) в обозримом будущем эта проблема не станет менее острой, скорее наоборот; 3) налицо неспособность существующих институтов и практик социализации и социального контроля эффективно противостоять этой угрозе; 4) обсуждая стратегии решения этой проблемы, необходимо наряду с «грубыми» социально-экономическими причинами, принимать во внимание «тонкие» социально-психологические и культурологические факторы; 5) для выработки адекватных решений в области коррекционно-профилактической в данном направлении остро необходимы углубленные, в том числе междисциплинарные исследования. Данная статья представляет собой попытку (разумеется, далеко не единственную и небезупречную) первичной концептуализации проблемы подростковой (нео)криминализации в контексте ауе-субкультуры и приглашение к диалогу всех заинтересованных исследователей.
Библиографический список
[1] Волков В. В. Силовое предпринимательство, XXI век: экономико-социологический анализ. СПб, 2012.
[2] Доклад Я. Лантратовой Президенту РФ на заседании СПЧ // https://www.youtube.com/watch?time_continue=2&v=CFJ-v-RumjE.
[3] Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М., 1994.
[4] Зимбардо Ф. Эффект Люцифера: Почему хорошие люди превращаются в злодеев. М., 2013.
[5] Зимбардо Ф., Коломбе Н. Мужчина в отрыве: игры, порно и потеря идентичности. М., 2017.
[6] Кэмпбел Дж. Тысячеликий герой. М., 1997.
[7] Кэррол О. Понятия не имеют. «Такие дела» // https://takiedela.ru/2016/02/aue/
[8] На Урале отправлены под арест еще двое участников расправы над инвалидом. ИА Красная весна // https://rossaprimavera.ru/news/bf8d5314.
[9] Оссовская М., Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали. М., 1987.
[10] Остапенко А. А. Хагуров Т. А. Человек исчезающий. Исторические предпосылки и суть антропологического кризиса современного образования. Краснодар, 2012.
[11] Проект «Анти АУЕ». «ВКонтакте» // https://vk.com/aye_has_to_die
[12] Проклятье современной молодежи. Живой журнал // https://pismadljaliz.livejournal. com/4399326.html.
[13] Риски взросления в современной России: концепции и факты. Опыт социологического анализа / Т. А. Хагуров, А. А. Остапенко и др.– М., Краснодар, 2013.
[14] Свендсен Л. Философия зла. М.: Прогресс-Традиция, 2008.
[15] Тарасов А. Страна из трех букв (АУЕ: Кто стоит за криминализацией подростков, вводит их в преступное пространство, или Хроники новой пионерии). Новая газета № 63 от 16 июня 2017 г. // https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/06/16/72816.
[16] Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М, 2007.
[17] Хагуров Т.А. В поисках утраченного детства / Хагуров Т.А. На краю пропасти. Девиантологические этюды об образовании, культуре и политике. Краснодар, 2015.
[18] Халецкая И. «Вечер в хату»: насколько опасна субкультура АУЕ. РИА-новости // https://ria.ru/society/20170719/1498753809.html.
[19] Что такое АУЕ и стоит ли его опасаться. Это «объект поклонения криминальных подростков» или городской фольклор? Meduza // https://meduza.io/feature/2017/06/20/chto-takoe-aue-i-stoit-li-ego-opasatsya.
[20] Хагуров Т. А. Разрушение детства как предпосылка экстремизации сознания молодежи // Социальная педагогика. 2016. № 3.
[21] Хагуров Т.А. War with the Childhood: Deviantological Threat of 21-th Century / Ю. А. Клейберг и S. Kwani (ред.) Современные проблемы девиантологии: перспективы развития. Sofia, 2017.
[22] Hans Van Wees, Status Warriors: War, Violence, and Society in Homer and History. Amsterdam, 1992.
Информация о финансировании
Статья выполнена при финансовой поддержке РФФИ, грант 19-011-00440 А «Глубинные причины подростковой (нео)криминализации в современной России»
In search of the root causes of teenage (neo)criminalization: from economic sociology to childhood sociology and gender psychology
T.A. Khagurov
Kuban State University,
Stavropolskaya St., 149, Krasnodar, Russia, 350040
(e-mail: khagurov@mail.ru)
The problem of adolescent neocriminalization is a real threat and a challenge to social stability and order in the face of the inability of existing institutions and practices of socialization and social control to counter this threat effectively. The article analyses the root causes of the processes of adolescent neocriminalization in modern Russia, related to the spread of subculture «A.U.E..» (both online and offline). The issues of the extent of this phenomenon, the depth of involvement in criminal practices of adherents of this subculture are considered, the main socio-economic reasons and historical precedents of juvenile criminalization in Russia are analyzed. The conceptualization of the problem of teenage neocriminalization in the context of aye-subculture is carried out, the periodization of teenage criminalization in Soviet and post-Soviet Russia is described. The “A.U.E.” phenomenon marks the new fourth wave of teenage criminalization, which is taking place, unlike the previous ones, in the absence of (at least obvious) social cataclysms. This is its fundamental novelty, requiring careful study as well as the reliance on Internet communications and specific forms of marketing. The article notes that the significant influence on the processes of «thin» sociocultural factors related to the deformation of the culture of childhood and the culture of normative masculinity in modern society. It is in the high degree of correspondence of the criminal (gangster) subculture with its cult of strength, personal valor and contempt for death that military archetypes, which are the underlying reasons for its appeal to adolescents and youth. The main problem is the need to deepen understanding of the parameters and causes of teenage criminalization and present possible ways and technologies for the prevention and correction of this phenomenon.
Keywords: Juvenile criminalization; game criminalization; aue-subculture; socio-economic factors of juvenile delinquency; inversive childhood; normative masculinity; deformation of male ethos
Funding
The research was carried out through the financial support of the Russian Foundation for Basic Research, grant No 19-011-00440 А (“Deep-rooted causes of juvenile (neo)criminalization in modern Russia”).
References
[1] Volkov V. V. Silovoye predprinimatel’stvo, XXI vek: ekonomiko-sotsiologicheskiy analiz [Violent Entrepreneurship in XXI Century: Economical and Sociological Analysis]. Saint Petersburg, 2012 (In Russ.).
[2] Doklad Ya. Lantratovoy Prezidentu RF na zasedanii SPCH [Report by Y. Lantratova to the President of the Russian Federation at a Meeting HRC] // https://www.youtube.com/watch?time_continue=2&v=CFJ-v-RumjE (In Russ.).
[3] Durkheim, E. Samoubiystvo: Sotsiologicheskiy etyud [Suicide: A Study in Sociology]. Мoscow, 1994 (In Russ.).
[4] Zimbardo F. Effekt Lyutsifera: Pochemu khoroshiye lyudi prevrashchayutsya v zlodeyev [The Lucifer Effect: Understanding How Good People Turn Evil]. Мoscow, 2013 (In Russ.).
[5] Zimbardo F., Coulombe N. Muzhchina v otryve: igry, porno i poterya identichnosti [Man Disconnected: How Technology has Sabotaged What it Means to be Male and What Can be Done]. Мoscow, 2017 (In Russ.).
[6] Campbell J. Tysyachelikiy geroy [The Hero with a Thousand Faces]. Мoscow, 1997 (In Russ.).
[7] Kerrol O. Ponyatiya ne imeyut [Have no Idea] // https://takiedela.ru/2016/02/aue/ (In Russ.).
[8] Na Urale otpravleny pod arest yeshche dvoye uchastnikov raspravy nad invalidom [Sent under Arrest Two More Participants Massacre of Disabled In the Urals] // https://rossaprimavera.ru/news/bf8d5314 (In Russ.).
[9] Ossovskaya M. Rytsar’ i burzhua: issledovaniya po istorii morali [Knight and the Bourgeoisie: A Study on the History of Morality]. Мoscow, 1987 (In Russ.).
[10] Ostapenko A. A. Khagurov T. А. Chelovek ischezayushhiy. Istoricheskie predposylki i sut antropologicheskogo krizisa sovremennogo obrazovaniya [The Homo Endangered. The Historical Background and Anthropological Essence of the Crisis of Modern Education]. Krasnodar, 2012 (In Russ.).
[11] Proyekt «Anti AUYe» [Project “Anti AUE”] // https://vk.com/aye_has_to_die (In Russ.).
[12] Proklyat’ye sovremennoy molodezhi [The Curse of Modern Youth] // https://pismadljaliz.livejournal. com/4399326.html (In Russ.).
[13] Khagurov T.A., Ostapenko A.A. et al. Riski vzrosleniya v sovremennoy Rossii Opyt sotsiologicheskogo analiza [Risks of Growing up in Modern Russia. The experience of sociological analysis]. Moscow; Krasnodar, 2013 (In Russ.).
[14] Svendsen L. Filosofiya zla [A Philosophy of Evil]. Мoscow, 2008 (In Russ.).
[15] Tarasov A. Strana iz trekh bukv (AUYE: Kto stoit za kriminalizatsiyey podrostkov, vvodit ikh v prestupnoye prostranstvo, ili Khroniki novoy pionerii) [A Country of Three Letters (AUE: Who is Behind the Criminalization of Adolescents, Introduces Them into the Criminal Space, or the Chronicles of the New Pioneer)] // https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/06/16/72816 (In Russ.).
[16] Fromm E. Anatomiya chelovecheskoy destruktivnosti [The Anatomy of Human Destructiveness]. Moscow, 2007 (In Russ.).
[17] Khagurov T. A. V poiskakh utrachennogo detstva [In Search of a Lost Childhood] / Khagurov T. A. Na krayu propasti. Deviantologicheskiye etyudy ob obrazovanii, kul’ture i politike [On the Edge of the Abyss. Deviantological Studies on Education, Culture and Politics]. Krasnodar, 2015 (In Russ.).
[18] Khaletskaya I. «Vecher v khatu»: naskol’ko opasna subkul’tura AUYe [Evening in the Hut: How Dangerous is the AUE Subculture] // https://ria.ru/society/20170719/1498753809.html (In Russ.).
[19] Chto takoye AUYe i stoit li yego opasat’sya. Eto «ob»yekt pokloneniya kriminal’nykh podrostkov» ili gorodskoy fol’klor? [What is AUE and is it Worth it to Fear. Is it “an Object of Worship for Criminal Teenagers” or Urban Folklore?] // https://meduza.io/feature/2017/06/20/chto-takoe-aue-i-stoit-li-ego-opasatsya (In Russ.).
[20] Khagurov T. A. Razrusheniye detstva kak predposylka ekstremizatsii soznaniya molodezhi [Destruction of Childhood as a Prerequisite for the Extremization of Youth Consciousness] // Sotsial’naya pedagogika [Social Pedagogy]. 2016. № 3 (In Russ.).
[21] Khagurov T. A. War with the Childhood: Deviantological Threat of 21-th Century / Yu. А. Kleyberg и S. Kwani (Eds.) Sovremennyye problemy deviantologii: perspektivy razvitiya [Modern Problems of Deviantology: Development Prospects]. Sofia, 2017.
[22] Hans Van Wees, Status Warriors: War, Violence, and Society in Homer and History. Amsterdam, 1992.